И говорила она столь же странно — тихим голосом, но порой, словно испугавшись, что ее не слышно, она вдруг громко произносила отдельные слова и тут же вновь принималась шептать, так что конца фразы не разберешь. Китти изо всех сил напрягала слух, чтобы ничего не упустить.

— Она звонила мне. Да, так. В прошлом году. Я помню. Потому что это. Необычно. — Слово «необычно» Эмброуз выкрикнула, сама испугалась и вернулась к шепоту: — Сказала, что хочет встретиться со мной. Приедет сюда. Взять интервью. Да, так и было. Я сказала — нет. Сказала, что я этого не делаю. Не даю интервью.

— Она объяснила, на какую тему будет интервью?

— Юджин. Я сказала ей поговорить с Юджином. О музее. С прессой разговаривает Юджин, а не я. Она сказала, не о музее. Она и не знала о бабочках.

— Она хотела взять личное интервью?

— Да, так она и сказала. Я ей ответила, что я не хочу. Не стану. Список. Она сказала, что я все равно останусь в списке. Не знаю, что это значит.

— Список людей, у которых она собиралась взять интервью, — пояснила Китти. — Она составила список из ста человек, с кем она хотела поговорить и написать о них.

— Она позвонила еще раз. Несколько дней спустя. Спросить о гусенице.

— Олеандровой, — улыбнулась Китти.

— Смеялась. Она смеялась. Ей это казалось забавным. По-хорошему забавным. Она и сама хорошая, — мягко добавила Эмброуз и впервые подняла взгляд, на краткое мгновение встретилась глазами с Китти и вновь отвернулась, будто знала, что Констанс уже нет. — Она попросила разрешения приехать. Поговорить со мной. Посмотреть музей. Я сказала: в музей — добро пожаловать. Не ко мне. Но музей открыт только летом. Это была весна.

Она звонила мне в прошлом году весной. Так и не приехала.

Китти не пришлось прятать свои слезы. Эмброуз все равно не смотрела в ее сторону.

— Она заболела, — осевшим голосом пояснила Китти. Откашлялась и договорила: — В прошлом году у нее обнаружили рак груди, и две недели тому назад она умерла.

— Папа умер от рака.

Не слишком обычное выражение сочувствия, но Эмброуз вложила в него душевную теплоту.

— Вы приехали забрать ее заказ?

Слезы мгновенно высохли от удивления.

— Какой заказ?

— О! Я-то думала, вы за ним приехали. Я отложила, как она просила. Убрала с витрины, чтобы никто не купил. В рамке. Олеандровый мотылек. Она сказала, это будет подарок.

Эмброуз вдруг поднялась и вышла из комнаты. Длинные волосы, развевающаяся одежда — сама похожа на бабочку, и Китти, утерев слезы, улыбнулась и стала ждать.

— Я занималась музеем вместе с папой, — сказала Эмброуз, когда Китти объяснила ей, зачем на самом деле приехала.

Поначалу Эмброуз, как и большинство людей, не была готова говорить о себе, но когда Китти вполне искренне заверила ее, что личное интервью пойдет на пользу музею и притом станет для нее интересным новым опытом, и к тому же пообещала, что фотографии Эмброуз ни в коем случае не появятся в прессе, та согласилась поговорить, а Китти за ней записывала, теряясь в догадках: никак не получалось сложить все сюжеты воедино.

Салли, застрявшая на экскурсии с Юджином и кучей туристов, задававших чересчур много вопросов, засыпала подругу грозными эсэмэсками, но Китти не могла упустить такой шанс. Она так и не выяснила, почему Эмброуз попала в список Констанс, хотя уже знала, что музей бабочек тут ни при чем, и ей предстояло обнаружить то, что привлекло внимание Констанс. А история этой загадочной женщины волновала Китти не только с профессиональной точки зрения, но и лично.

— Мама и папа вместе создавали этот музей, но мамочка умерла, и папа продолжил работу сам.

С виду Эмброуз было за сорок, но ее возраст с трудом поддавался определению: порой она выражалась по-детски и стеснялась по-детски, но, когда сутулилась, казалась старухой.

— От чего умерла ваша мама? — осторожно спросила Китти. Она ожидала услышать, что виной всему пожар, и получить какое-то объяснение необычной наружности Эмброуз. Спросить напрямую она не решалась, но загадка притягивала и мучила Китти, и она понимала, что никогда не посмеет задать вопрос, никогда не затронет эту тему.

— Осложнения после родов. Она родила меня здесь. В доме. Наверное, ее бы спасли, если бы она родила меня в больнице, но она не захотела. Вот. Так получилось.

— Мне очень жаль.

Эмброуз отпила глоток чая.

— Юджин, видимо, очень вам помогает. Он много знает, — заметила Китти.

Наконец Эмброуз подняла взгляд и улыбнулась. Улыбка адресовалась не Китти, а открытой двери в сад, ярким цветам и бабочкам. На миг она оживилась, потом снова потухла.

— Юджин любит бабочек. Я и не надеялась отыскать человека, который любил бы бабочек, как любил их папа. Сама бы я не справилась. Без помощи Юджина никак.

— Он то же самое сказал о вас: ничего бы этого не было, если б не вы. — Китти улыбкой ответила на застенчивую улыбку Эмброуз. — Как вы его нашли?

— Его мамочка была моей учительницей. Он приходил вместе с ней на урок. Скучал до смерти. Иногда сидел в классе, а иногда — чаще всего — бродил по музею. Вот почему он все знает. Он с детства смотрел на этих бабочек в рамках.

— Вы учились на дому, — закинула удочку Китти.

— Да. — Эмброуз ограничилась коротким ответом, но Китти выдержала паузу, предчувствуя, что последует что-то еще: она уже начала привыкать к отрывистой речи Эмброуз. — Дети бывают так жестоки. Ведь правда? А я — я была… необычной.

Это еще мягко сказано.

— Папочка думал, что мне лучше оставаться здесь.

— Вас это устраивало?

— Да. — На этот раз в ее голосе не прозвучало и нотки сомнения. — Весь мой мир — здесь, другого я никогда не знала.

— Можно спросить, сколько вам лет?

Похоже, на такой вопрос Эмброуз отвечать не хотелось. Плечи поникли, волосы окончательно занавесили лицо, и за этой завесой Эмброуз повела долгий спор с самой собой.

— Это так важно?

Китти призадумалась. В иных случаях — нет, но в данном случае возраст имел значение.

— Будьте так добры.

— Сорок четыре.

Телефон Китти неутомимо вибрировал. Четыре… пять… шесть пропущенных звонков. Прекратит звонить и тут же начнет снова. Салли уже с ума сходит, не дай бог, уедет и придется выбираться отсюда самой.

— Простите, можно воспользоваться вашим туалетом? — спросила Китти.

Она думала, эта просьба порадует Эмброуз не больше, чем вопрос о возрасте, но та, кажется, почувствовала облегчение: по крайней мере допрос окончен. А Китти так любила совать нос в чужую жизнь. Она заглядывала в каждую комнату по пути в коридор и под конец, вместо того чтобы свернуть направо, как ей сказали, свернула налево. Судя по тем комнатам, которые она уже миновала, оставалась лишь спальня Эмброуз, и то, что она увидела в этом наиболее личном помещении, изумило Китти. Одна стена — та, что напротив кровати, — полностью, от пола до потолка, была обклеена вырезанными из журналов фотографиями супермоделей, актрис, певиц, просто моделей. От некоторых оставалась лишь одна конкретная деталь — волосы, глаза, нос или губы, — от других все лицо. Иные лица представляли собой коллаж из деталей, заимствованных у разных женщин. Подобно музею, где в рамках покоились разноцветные бабочки, эта комната тоже была превращена в выставку, в коллекцию — в музей во славу красоты. И все же то была неживая красота, музейная, и Китти почувствовала, как по ее спине волной прошла дрожь. Она поспешила выйти из комнаты.

Выпроводив наконец журналистку, Эмброуз устало вздохнула: она так редко общалась с людьми, за исключением Юджина, разумеется, и ее изнурили стараниями скрыть свое лицо, скрыть свои чувства, казаться нормальной, говорить как обычный разумный человек. Все это без особого труда давалось ей в укрытии собственного дома, но, выйдя за пределы узкого доверенного круга, она едва справлялась с такой задачей. Ее ближний круг помимо Юджина включал уборщицу Гарриет и Сару — ту молодую женщину, что работала в музее. Даже с ними Эмброуз разговаривала, лишь когда возникала неотложная нужда, а вполне свободно общалась только с Юджином, потому что это был всего-навсего Юджин, его не шокируешь. Он знал ее с детства, и — вот странность! — если при других людях Эмброуз распускала волосы и закрывалась ими, оставшись наедине с Юджином, она затягивала волосы в строгий пучок и смотрела ему прямо в глаза.